Том 5. Крестьянин и крестьянский труд - Страница 90

— Ну, а мужик-то, почтеннейший господин, он-то как будет: виновен или не виновен?..

— Который?

— А вот который кончину-то принял, старичок-то… Куда мы его. с вами должны определить? Ведь как-никак, а уж положительно можно сказать — нету человека! Был, ходил, богу молился, все прочее, и, однакож, вот не оказывается… Ну, он-то как? На каком положении будет?

Буфетчик на мгновение как бы опешил от этого неожиданного вопроса, поставившего его в большое затруднение; но общий смех вывел его из этого положения. Вместе с прочими захохотал и он…

— Да, вот вы про что!.. Я думал, что про какого-такого мужика… Да, это дело такое, что можно сказать внезапное.

— Вот то-то и есть! — продолжал толстяк. — У нас всё так-то. Все невиновны, а глядишь — кто-нибудь и протянул ноги… между прочим.

— Действительно, бывает! — безропотно соглашается буфетчик, опять поместившись в своей конуре. — Точно, бывает и так.

— Быва-ет-с. То есть вот как бывает!.. Уж это нам известно… Старичонок этот по крайности тем оплошал, что под дровами шлялся… Все же хоть мало-мало касание было: не ходи под дровами… А то вот как бывает: сидит человек, ни в чем не замечен, бога чтит, начальникам повинуется, все честно исполняет, а между тем — ни оттуда, ни отсюда — хлоп его по шее, да по уху, да в спину, да об земь, да опять по шее, да опять в обе щеки, да по земи-то брюхом, да перевернут, да каблуком, да рылом-то потыкают в помойную яму… А потом вот по-вашему и выходит: «никто не виновен!» И кто рылом в помои тыкал — и тот чист, как голубь. И кто брюхом тебя по земле волок — и тот не виноват!.. Да, наконец, и тот, кого уродовали, — тоже оказался не виновен… «Ступайте, ребята, по домам!.. Все вы невиновны!» А между тем идет человек домой и хоша сосчитан за невиновного, а ведь морда-то у него изуродована как бы то ни было… Невиновен-то он невиновен, а у него все же трех зубов нету в скуле, да рука сломана, да сраму он принял с три короба. Это как надо понимать по вашему мнению?

— Н-нда! — произнес буфетчик, совершенно притихнув и не пытаясь разглагольствовать. — Это уж не благосклонно.

— Вот то-то и оно-то. А виноватых нет… Один говорит: «у меня бумага!» И другой тоже говорит: «у меня бумага!» И у третьего тоже бумага с собой… Да позвольте, господа, что же это такое?.. У вас у всех бумага, а ведь у меня собственная шкура! Бумаги-то ваши я за три копейки куплю сколько хошь, а рожу-то я, братцы вы мои, новую не куплю нигде… Ведь, кажется, есть разница?

Купец-великан, говоря это, заметно волновался; он делал руками жесты, краснел и наконец, запыхавшись, сел на средину своего дивана.

— Вот как бывает-то, господа!

— Бывает. Верно! — поддакнул один из живорезов. — Обмордуют, а виноватого нет.

— Ну вот! — сказал купец. — Уж, стало быть, было что-нибудь и с вами?

Но живорез только крякнул, припал губами к блюдечку и ничего не отвечал.

— А с вами, — спросил гиганта один из военных, — тоже было что-нибудь вроде этого?

— Не то что «вроде», а такое было, что, кажется, ежели бы я дозволил разыграться своему карахтеру, так бы и пропал без остатку…

— Да из-за чего же?

— А вот уж этого не могу точно сказать!.. Из-за чего вон старику парень башку-то проломил? Вот так и тут. Видите, какое дело…

Гигант немного поуспокоился и начал: — Главная причина… надобно в первых словах сказать про мою болезнь. Видите, какой у меня живот!

— Да что же, неужели живот может играть какую-нибудь роль в истории подобного рода? — прервал рассказчика один из военных.

— Играть?.. Да тут такую роль разыграли, что и татарину того не пожелаю!

— Из-за живота?

— Вот то-то и есть главная причина, что путем сказать-то ничего не могу на этот счет. Уж буду говорить, как было, по порядку.

— Очень любопытно!

— Так вот, изволите видеть. Вот живот этот самый — корень и есть всего… Живот у меня стало раздувать с детских времен. Докторов в ту пору хороших не было, лечили нашего брата знахари да солдаты. Жили мы в деревне, мельницу держали — большая была мельница. Вот и лечил меня один такой-то лекарь. И мазал, и пить давал, и за ноги тряс — словом, окончательно все нутро мне испортил, так что с тех пор беспрестанно я лечусь и беспрестанно страдаю, даже и сейчас лекарство со мной… Н-ну, хорошо. А живу я, надо сказать, с женой, с детьми под уездным городом Сусаловым, на мельнице. В город езжу часто. Вот года три тому назад познакомился я в городе с аптекарем. Приехал какой-то новый аптекарь. Думаю: «Дай пообзнакомлюсь, не поспособствует ли он мне насчет живота». Познакомились. Человек молодой, хороший, добрый парень. Выслушав меня, подумал и дал пирюли… Дал коробку. «Принимай, говорит, так-то и так-то. Того-то не ешь, того-то не пей». Наставил… Вот стал я принимать; вижу — лучше. Коробку опростал, другую, так и пошло. Только вышло такое дело, что нутро-то у меня стало требовать этих пирюлей все больше да больше. Как чуть нехватает — смерть. И стало так, что, бывало, коробку-то в неделю изводишь, а тут и на день нехватает. Стали мы с аптекарем толковать; подумал он. «Опасаюсь я, говорит, как бы чего не вышло», — ну, однакоже, стал отпускать на свой страх. И стал он мне такие пирюли делать, что в одну по три порции делал лекарства, а наконец того, начал вертеть это… с грецкий орех, стало быть, на один прием. Глотаю их — ничего, вреда нету. Вдруг, судари мои, уезжает мой аптекарь. «Куда?» — «Так и так, проторговался. Нет расчету! Надо поискать счастье где-нибудь в другом месте». Жаль мне его было, добрый парень, да и помогал мне, а делать нечего — уехал. Стал я опять кое-как лечиться, все по докторам, все по докторам… Проходит таким родом с год или с полтора, и надумали мы с женой выстроить домик в губернском городе… Сами знаете, ребятишки подрастают, учить надо. Хочется, как получше, да и не бедняем — славу богу, найдется, чем поплатиться. Подумали-подумали, съездили, купили место и стали строиться. Вот я и езжу на постройку-то — когда дня на три, когда дней на пять. Частенько и в Москву приходилось ездить за материалом. Губернский-то город стоит на машине, всего от Москвы восемьдесят верст, три часа езды. Вот я и рассчитал, что мне выгодней в Москве материал-то брать, то есть, например, гвоздь, скобу и все прочее по обиходу… Вот таким-то родом еду я раз в Москву, глядь — сидит в вагоне мой аптекарь… «А, друг любезный! откуда? как, что, куда?»… Обрадовались оба. Ну, слово за слово, он мне про свое, а я ему про свое. Был, вишь, в каком-то городе, да опять не поладилось, едет в Москву. Ну, и я ему рассказал, что вот, мол, строюсь. Зашла речь и насчет болезни. «Братец ты мой, говорю, сделай божескую милость, нельзя ли, отец родной, пирюлек мне твоих приспособствовать! Смерть моя!»